Охота на ясновидца - Страница 123

123

— Вам и это известно? Пауза.

Голос Эхо меняется, он словно вдруг начал бредить:

— …волк… о, волк… его магическая сила беспредельна. Только волк умеет охотится на охотника. Он может подражать клекоту орла… ммда… он может стать белым, как снег, как лепестки гиацинта, белым как череп становится белым от ветра… О волке лучше ничего не знать. От колдовства волка пуля никогда не попадает в цель. Волк усыпит охотника, сидящего в засаде. А сон — душа мертвеца…

— Опиши место, где она его пристрелила? Ведь ты наблюдал за ней через бинокль?

— Да, я вижу, от вас ничего не скроешь. Датчик работал, и мы нашли ее в местечке Райволла, на берегу Финского залива. Она пользовалась приютом местных контрабандистов на заброшенном маяке. Готовилась плыть через границу. Это было под вечер. Она отплывала на старой резиновой лодке, куда загрузила гидрокостюм и рюкзак…

— Ты заметил, как она положила револьвер поверх руки?

— Да. Она изготовилась к стрельбе. Чудовище уже несколько дней паслось в окрестностях маяка. Этот бешеный волк буквально терроризировал все побережье, людоед загрыз несколько человек насмерть. Когда он выскочил из леса…

— Из зарослей ивняка между дюн, — поправил Эхо.

— …из зарослей ивняка и бросился за Лизой, я впервые подумал, что ей конец. Дамское оружие среднего калибра — это не то, чем можно остановить мощного огромного зверя. Думаю, что в холке волк был выше метра. Ну совершенный монстр! Однако ее выстрел был на редкость удачным — пуля попала в мозг, и волк начал тонуть. Она прикончила зверя одной единственной пулей.

— Да, Марс, одной единственной пулей… и волк камнем пошел ко дну. Там довольно глубокое место. Вода подходит к скалистому мыску, на котором построен старый маяк… Выходит местечко называется Райволла?

— Да.

— Мелководье по краям овальной бухточки, в центре которой старый маяк с фонарем из грязного стекла. Так?

— Да.

— К маяку от соснового бора идет проселочная дорога?

— Да.

— Замечательно! Герман!

Я вздрогнул от неожиданности: какая глупость называть мое имя:

— Да, Учитель!

— Поблагодарили попрощайся с хозяином. И немедленно вылетай назад. У нас мало времени.

Мы обменялись холодными кивками, и я вышел из кабинета к вертолету, который уже запускал мотор; прыжок над подмосковным лесом, и я на аэродроме Внуково, откуда самолет стартует на Санкт-Петербург.

И вот я снова тоскую у иллюминатора нос к носу с холодной курицей и стаканом горячего кофе, один над облаками: откуда я заброшен в этот мир, кто я и зачем появился на свет?

Мое детство — это поезд и международное купе, где я очнулся для жизни, и прекрасная незнакомка стала моей повивальной бабкой. Какие кровавые роды!

Мое отрочество — бойня в подземном гараже.

А сейчас уже наступает моя старость… я помню только лишь неясные и бесформенные сырые пятна дождя на меловой стене, и я знаю — эти пятна — следы моих бывших чувств. От усталости я засыпаю как убитый, мертвецким сном, и вдруг открываю глаза в самом глубоком месте своего сновидения… О, я кажется помню и знаю свой сон…

Я снова вижу себя стоящим на южном склоне Панопейского холма между двумя прекрасными падубами. Я стою на самом солнцепеке, но не могу сделать и шагу, чтобы скрыться в их благодатной тени. Сон сковал мои члены крепким заклятием, и я могу только смотреть прямо перед глазами и, порой, шевелить зрачками, словно глаза принадлежат мраморной статуе на крыше невысокого храма.

Внизу подо мной выскобленным нутром темнеет небольшая заброшенная долина. Склоны ее поросли сухими копьями дрока, а дно усыпано комьями красноватой глины. Когда-то именно здесь в Фокиде под Панопеей, вот в этом самом овраге, мудрый Прометей вылепил из глины первых людей и они, обсыхая на солнце, играли в свои первые невинные игры на покатом склоне холма. А сегодня! Как пустынна и печальна выжженная солнцем дотла местность! Ни одного человеческого жилья вокруг, никто не взмолится Гелиосу умерить жар его беспощадных лучей, — только останки некогда грозной крепости, чьи стены кольцом развалин окружают вершину скалистого холма: — когда-то там сверкал белизной храм, посвященный Зевсу, теперь здесь зияние черепа, раздробленная челюсть титана, уронившая зубы в долину, в поток мелового ручья… Провалы бойниц и оскалы пробоин. Теперь у людей другой Бог, и Олимп опустел. В летучей гряде облаков глаз не видит ни одной божественной шалости.

Солнце нещадно палит мой затылок, моя широкополая шляпа — подарок отца — лежит у моей левой ноги, на которой — я опускаю глаза и вижу — жарко пылает крылатая золотая сандалия. По я не могу наклониться и поднять шляпу, чтобы скрыть свой затылок от света — так крепко сковал мои жилы мраморный сон. Скосив взор я вижу, что правой рукой сжимаю золотой жезл-кадуцей с белыми лентами. Его желтый блеск так неистов, что я поспешно отвожу взгляд вдаль, туда, где над гористым горизонтом простирается небо. Мой глаз купается в красоте панорамы: на юге гора Геликон, на западе — громада Парнаса с темным сосновым бором посреди склона. Сосновый лес там так высок и глубок, что кажется мне прохладным облаком на скате горы. Ниже — у подножья Парнаса — я различаю древние стены Давлиса, поросшие древним плющем. Давлис! Это имя заставляет вздрогнуть в груди мое бедное сердце из куска мрамора — здесь, в бывших чертогах дворца фракийца Те-рея разыгралась кровавая драма трех сердец: самого царя и его двух жен Прокны и Филомелы. Драма была так ужасна, что боги превратили всех трех в птиц.

Вот они!

Несутся в воздухе навстречу моим очам — чернокрылая ласточка, серебристый соловей и пестрый удод. Но тщетно ласточка реет кругами, тщетно поет в моих, кудрях соловей, тщетно удод клюет костяным шильцем золотые сандалии. Никто уже не в силах вернуть им человеческий облик — Олимп опустел. Храмы разрушены. Жертвенники пусты. В Греции не уцелел ни один эллин.

123